нужно, его попросту некуда применить, земля пересохла и дождь не оживит ее. Опор попросту нет, не остались. Упрямство рано или поздно иссякнет. Джордж умрет, и стая примется за Адама.
Защитить его нечем. Никого нечем. Только уничтожить.
Мог бы смеяться — смеялся бы. Его отец, тоже трижды преданный и проданный, не имел его нынешней власти. Его обманули враги, его подвели вассалы, его заслуги забыла королева, его оставила удача — и все. А Джорджа… Джорджа судила страна. Равные ему по званию и представители округов и городов. Вся знать и все общины страны. И все они, все до единого знали — невиновен. Про отца не были уверены, а про него знали точно. И почти никто не считал его смерть необходимостью. Так было… проще. Угодить Мерею, не ссориться с Конгрегацией, не навлекать на себя гнев. Приговорить — не первый и не последний в жерновах. Надо было лучше крутиться. Кто он нам таков, чтобы из-за него… Они сказали «виновен», единогласно.
Теперь его слово имело власть над всеми. Над всеми, кроме Марии, так и не подписавшей приговор.
Что тебе мешает, говорило зеркало, что? Думаешь, что воспользуешься своим правом, когда тебя придут убивать? Допустим, так. Я подожду. Мне торопиться некуда. Я жду, я умею ждать — и я дождусь. Или думаешь простить врагов своих? Не думаешь? Правильно, все равно не сможешь, и если я не буду тебя дразнить и подзадоривать — тоже не сможешь, даже назло, хотя кто же прощает назло…
— Уйди, пока я и впрямь не взялся за щипцы, — вслух, шепотом говорит Джордж.
Привычка завелась невзначай, незаметно. Тишина его не угнетала, разбавлять ее собственным голосом не тянуло, но отчего-то он начал говорить вслух сам с собой, а еще с предметами обстановки, с братом, с женой. Словно писал письма, которых ему не дозволяли.
Здесь стояло просто зеркало, говорит зеркало, обыкновенная стекляшка с материка, мутная, старая, пустая. Меня создал ты. Для этого не обязательно убивать, достаточно звать — долго и сильно. Ты звал. Когда ты начал говорить со мной, меня еще здесь не было. Ты не можешь меня прогнать… пока жив. И когда умрешь, не сможешь. Кстати, Джордж. Ты не задумывался, почему я до сих пор здесь, как явная и очевидная улика? Ты все еще веришь Лесли, а?..
За стеной — шаги. Потом резкий стук. Еще одна любезность со стороны Лесли. Его люди всегда просят разрешения войти. Любезность — и предосторожность.
Первый несет на вытянутых руках легкую жаровню с подставкой. Опускает на каменную плиту у камина, заправляет свежими углями. Второй тут же ставит в кольцо жаровни медный кувшин. Дверь открыта — но не нужно быть солдатом, чтобы слышать, как скрипят ремни, позвякивают кольца, ловить запах масла, забивающий все прочие… замковая стража не пытается быть невидимой, незаметной и бесшумной. Зачем вводить ближних в искушение?
Слуги, тем временем, возвращаются с большим подносом. Мясо, кажется, яйца, обжаренные в фарше, рыжая рыба, пшеничные лепешки… и яблоки. Вот оно что, яблоки. Совсем забыл. Во втором кувшине вино, а в первом, на жаровне, конечно же сидр.
— Господин комендант выражает свое нижайшее почтение по случаю Йольской ночи.
— Передайте господину коменданту мою глубокую признательность.
Слова не заученные, а искренние. Хотя бы за напоминание. Забыл ведь, потерял счет дням и забыл. Лег бы спать, как обычно. Угощение и горячий сидр хороши сами по себе, но в замке Дун Бар никто не голодает, так что напоминание важнее. Самая долгая ночь, самое нижнее положение метки на колесе года.
Лесли рискует. Законы против колдовства и суеверий, принятые четверть века назад, еще при Иакове, отце Марии, долго не соблюдались никем, разве что служили орудием мести. Хочешь избавиться от соперника? Донеси, что он вынимал след, нашептывал коровий мор, сохранял кусочек причастия как талисман или на девятый день водил домой покойника. Расплата за колдовство — костер, за доказанное богохульство — плаха или виселица. Всякому было понятно, что для исполнения законов понадобилось бы опустошить всю Каледонию, дела рассматривались вяло и неохотно, суд требовал двух свидетелей. Но в последние полтора года все пошло иначе — теперь по закону вторым свидетелем мог считаться сам обвиняемый, если признается. А смерти подлежало… все не все, но даже блюдечко простокваши за порогом в неудачную ночь.
Проповеднику Ноксу очень не нравится, что каледонцы помнят старые праздники, праздники солнечного круга, помнят и расставаться с «прескверным суеверием» не спешат. Наверняка он нынче ночью соберет верных на моление. Самые умные из верных после молитвы все равно до рассвета будут бодрствовать в кругу семьи и пить вино. Нокс не глуп, но ограничен умом, вроде и не чужак, а думает и действует как посторонний. Долгая Ночь у него — суеверие, а праздновать ее, как исстари повелось, богохульство, подсудное дело, оскорбление Господу нашему и Приснодеве, карается смертью.
Разве суеверие — движение светил, прибавление и убавление дня? Разве не волей Творца существует небесная механика, и разве не по Солнцу и Луне считали год Адам и Ева, когда еще не знали календаря? Ромейского, заметим, календаря, уточняет Джордж — и думает, что опять разговаривает с зеркалом.
Что молчишь, стекляшка? Что тебе не по нраву?
Зеркало не отвечает. И отлично. Йольскую ночь не стоит проводить одному… но не в этой же компании. Хороший выбор — между павшим ангелом и Дикой Охотой. Зимней Охотой, как говорят в этих краях, потому что летом та сторона не имеет над людьми большой силы. Потому Охота и носит зиму с собой. Но настоящей, подлинной зимой она тоже сильнее. Особенно в эту ночь — вне календаря…
Джордж налил себе горячего сидра, пошевелил щипцами уголь.
— От нечисти отгородились, пересидели, а там и Рождество. Правильно?
Правильно, кивнул сам себе. Между черным колдовством, богохульным суеверием и нехорошей смертью, между зеркалом, Охотой и доносчиками — не пройдешь, как ни старайся.
Потом посмотрел на кубок. Для стола, конечно же, серебро. А для сидра оловянный принесли. Ну что ж… это уже почти примета. Почти совет. И не от коменданта.
Четыре переломных отметки на солнечном круге, четыре дня солнцеворота, но главная из них — самая длинная ночь, ночь рождения следующего года. Миг, когда неумолимое колесо всей тяжестью опирается на былое, чтобы перемолоть его и провернуться. Самая долгая ночь, самая темная ночь. Торжество тьмы. Последнее торжество.
Тех, кто одинок или заснет до первых рассветных лучей, утащит с собой Охота, так говорят. Если бы
